В
1940 году моей маме было 24 года, а мне 2
года. Я помню, как мама держала меня на
руках. А тети рядом говорили: «Какая
хорошенькая девочка… дай подержать».
Я
помню – это было или в яслях, или в
детском саду. Я помню красивое белое
платье на спинке моей кроватки. Между
кроватями – круглый столик, уставленный
угощеньями. Запомнилось – хлеба было
много. Девочки и мальчики, счастливые
и радостные, угощались. Потом было темно…
мы забылись. Проснулись. Светлые лучи
солнца – и круглый столик, за которым
сидели те же девочки и мальчики. Была
жуткая тишина. Взрослые куда-то ушли. С
нами была одна нянечка. А на столе перед
каждым лежал один кусочек хлеба.
А
еще я помню братика, которого я нечасто
видела. Его звали Валерочкой. Мы
встречались в крохотной комнатушке,
украшением которой были газетные шторы
на окне, изящно вырезанные,
и большой с блестящими темно-зелеными
листьями фикус в кадушке.
Итак,
мы встречались все в этой крохотной
комнатушке. Нет, мы не жили в ней – мы
встречались по выходным, и так всю войну.
Мама
работала в шахте запальщицей, как и
многие другие женщины.
Я
помню, как мы, шахтерские дети, не играли
– не до игр было. Мы виснули на заборе
в ожидании гудка на обеденный перерыв.
Гудок.
Дорога из шахты в столовую пролегала
мимо нашего забора. Когда появлялись
чумазые, в черном, наши мамы, детский
крик становился громче: «Мама, возьми
меня». Взяв детей за руки, мамы молча
шли на обед. Почти весь обед съедали
голодные дети. А мамы, голодные, опять
уходили в шахту (это было в Кемерово,
Рудничный район, шахта «Центральная»).
В
выходной день опять семья: мама, я и
Валерочка – была в сборе. Топилась
печка, стиралось белье. Мы, дети, купались.
Я
помню, как вдруг не стало Валеры в нашей
комнатушке. Не стало этого светлого
мальчика. – Где, мама, Валера? Почему
его нет?
Я
плакала. Мама отвечала: «Он в санатории.
Там ему, маленькому, лучше. Его и накормят.
И заболеть не дадут».
Был
конец войне. Мне 6 лет. Я искала этот
санаторий. Я искала Валеру… Но не нашла.
Вдруг
в одно из воскресений в комнатушке
появились тетя и с нею дядя в военном.
Они долго говорили с мамой. Потом,
наверное, договорились, закивали
головами.
Через
некоторое время тетя и дядя опять
появились у нас. За руку они держали
Валеру. – Вот пришли попрощаться. Валера
будет нашим сыном. Мы забираем его с
собой и уезжаем. Ему будет хорошо. Мы
берем его в дети. – Мама, – закричала
я, – не отдавай. Не отдавай Валеру…
Эти
слезы, эти детские слезы по брату, по
Валерочке, были со мной всю жизнь. Помню
последнее мгновение. Мама позвала меня
к открытому сундуку. Показала на тюлевые
шторы, белые-белые, как мое белое платье
когда-то. – Вот, видишь, доченька. Новые
папа и мама Валерочкины нам тюль оставили.
Снимаем, наконец, газетные шторы с окна.
– Продала, – захлебываясь слезами,
прошептала я.
Была
война. Несчастья, которые выпали на долю
детей войны, были замечены. Появилось
название – «Дети войны», обозначены
для них льготы. Неизлечимая боль
притупляется: родственные души, близкие
люди навсегда потеряли друг друга. И
эта боль черным шлейфом тянется за
человечеством нашего времени.
Мир
потихоньку сходит с ума: может быть, это
мой брат или сестра. Надежда не исключает
случайностей. Все знают, что счастливых
случайностей бывает мало. Но бывают…
Встречаешь
совершенно незнакомого человека.
Разговоришься. Боже, как мы похожи, как
одинаково думаем, как одинаково смотрим
на жизнь, каким-то особым теплом веет –
гены выдают..? Не может быть… С нами
случайности, счастливой, не может быть.
Переболеешь воспоминанием… потом опять
повседневка.
Дети
войны. У вас не было детства. Вы рано,
по-взрослому, научились думать. Вы
презираете предательство, преступность,
продажность. И только правда, честность,
смелость остаются с вами. И являются
источником познания справедливой,
прекрасной жизни.
Галина
Первушина,
с.
Наташино,
Сакский
р-н
