За окнами полицейского участка грустные ивы выглядят совсем печальными, а серебристые тополя поднятыми к небесам ветвями по-прежнему вымаливают у них, хоть каплю воды.
В прохладных коридорах участка только что отбушевали участники не совсем состоявшегося митинга, санкционированного лишь в отдельных деталях. Еще более прохладные камеры гостеприимно распахивают свои двери перед задержанными. Неожиданно, из бывшей ленинской комнаты, смежной с кабинетом дежурного офицера, фальшиво донеслось: «… Наше слово гордое товарищ нам дороже всех красивых сло-о-ооов…».
«Черт знает что!», - возмущается полковник, прибывший для контакта согласования операции по очистке площадей от любителей возмущаться по поводу и без повода.
«Это не то, что Вы думаете», - успокаивает высокое лицо дежурный. «Это наш человек поет, т. е. репетирует».
«Что-о?» - подскакивает с дивана высокое начальство. «Это как прикажете понимать?». Голос его поставлен жестко, глаза схвачены прищуром.
«Т-с-ссс!», - успокаивающе прикладывает указательный к губам офицер. И решается на «утечку информации». «Это, понимаете ли, когда свой, хм … среди чужих…».
«Г-мы», успокаивается согласующее лицо. «А я, право, уже решил что у вас завелись чужие среди своих . А, все-таки, как это ваш «соловей» успел забыть столь известные слова? Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек…», - не без удовольствия, с чувством, напевает полковник , но, опомнившись, выглядывает, на всякий случай, в коридор.
«А что Вы хотите, он у нас из той публики, что и раньше-то, как следует, слов этой песни не знала. Теперь, вот, учится петь подолгу службы, так сказать, в интересах государства», - консультирует гостя дежурный.
«Наши нивы гла-а-зом не обша-ришь…», безошибочно продолжает фальшивить за стеной голос.
«Ну что ты воешь, как дьякон на отпевании?», - включается чей-то внушительный бас. – «Разве митингующие так поют? Петь надо от души, от сердца! В нее, в песню, надо вжиться, ее надо чувствовать! Ну, вспомни, в какой великой державе ты жил. Представь себе свою прежнюю сытую безмятежную жизнь, вспомни копеечные цены. Вспомни, как раньше счастливо жили твои родители и как они живут сейчас? Тогда и дело пойдет, можешь в этом не сомневаться… Э-э-эээ, ну, что с тобой? С чего это ты расплакался. Все у тебя: то – недолет, то – перелет. Ведь не на похоронах будешь петь, а на митингах. А на митингах не плачут, если, конечно, мы не вмешаемся…», - пестует подопечного явный сторонник системы Станиславского.
«Не завидую я вашему Карузо! – задумчиво воскрешает тему начальство. Боюсь, как бы на его плечи раньше новеньких погон не опустились бы дубинки в какой-нибудь свалке. Уж, я-то, своих держиморд, знаю. У них, что стоит на первом месте? Силовой прием! Ну, предположим, что он завопит: «Я – свой! Я – свой!!. Тогда другие продолжат дело моих гавриков! Что тогда скажете, капитан?».
«Ничего, вылечат, страховку дадут. Она нынче никому не помешает.
А там, глядишь, в другой город переведут, подальше от греха и за новой лычкой. Страна наша – не маленькая, и если работа у нас в дефиците, то демократии у нас – в явном избытке…
«Широка-а-ааа страна моя родна-а-ая…», - жалобно затянула стена.
Репетиция продолжалась.
А. САМАРИН (орфография и пунктуация авторские)
